Разделы:

Владимир Карпец

РОМЕО И ГАМАЛЕЯ, ИЛИ ПОВЕСТЬ

И ПРО ЛЮБОВЬ, И ПРО ПАРТИЗАН

П о в е с т ь

Тютчев любил грозу в начале мая. А нонешний московский градоначальник любит ее в середине декабря и в конце января, в середине февраля и в начале марта. По крайней мере, так говорят. Наверное, именно поэтому всё чаще в последние годы гремят над никем не победимой грозы осенне-зимние и зимне-весенние. То на выборы в Думу гремела, то на Михайлов день, а то и в неделю о Суде Страшном. Такие вот у нас в столице теперь грозы. Читатель ждет уж рифмы... - нет, нет, им-то она точно не верит - дорогая моя, золотая, самоварная...

Так вот, в начале марта 199... (в первой половине десятилетия) года ранним утром, омытые ночной грозой со снегом, шли по Крымскому мосту двое - один длинный, другой короткий. Один в коротком пальто (длинный), другой в длинном (короткий). Один в кепке (короткий), другой в шляпе (длинный). Один в очках (длинный), другой - без (короткий). Один куб (короткий), другой инкуб (длинный). У одного на лбу код-пин (это длинный), у другого в роду сам король Пипин (короткий). Шли и пели:

Климу Ворошилову письмо я написал:

Товарищ Ворошилов, народный

комиссар...

А тем временем -

Слегка покачиваясь, кто откинувшись в кресле, кто тяжко вчитываясь в газету, кто жуя бутерброд, - плывут в сторону Москвы пассажиры скорого поезда "Аврора", режущего болотистые, занесенные мартовским снегом равнины...

День клонится к вечеру. Мелькают низкие осинники, камыши, болота...

Лиза поправила очки, вынула изо рта ласкаемую кончиком языка зеленую авторучку, записала что-то в блокнот, отбросила голову на спинку кресла, закрыла глаза, пытаясь задремать.

Тук-тук, тук-тук...

кто слышит этот стук неслышимый для уха в котором ловчий ты неведомым нам слухом непопранным и неуместным неузнанным и неизвестным непоправимым и нелестным не на санскрите и не на нефрите не на иврите и не на артрите а на безмолвном и внесверхволновом подкаменном и поднадвалуновом надповнесущностным и присноновым забытом языке тук тук

Единственное, что она помнила о Приозерске, когда ей было два с половиной года, - это сосна, полусухая, над вересковой поляной, а на ней дятел.

Лиза встала, слегка покачиваясь от естественной качки вагона, вот она идет в тамбур, открывает дверь, ее бьет свет с трех сторон, четвертая - стена вагона.

Вагон - последний. Покачиваясь и плывя, сходятся в трубу рельсы, столбы, насыпь, обрамленная всё тем же мелким осинником да камышом, да частым ельником.

Достает из сумочки сигареты, зажигалку, затягивается, дымок слегка замутняет стекло, но только слегка.

Всматривается в отлетающие назад столбы. Стоит лицом к далекому-далекому Питеру, спиной к далекой-далекой Москве...

бе-лаяар-миячер-ный-барон-сно-вагото-вятнамцар-ский-трон-но-оттайги-добри-тан-скихморей-крас-наяар-мия-всех-сильней

Лизе последнее время всё чаще приходил на память единственный из Гамалея, правда, он был не из Гамалея, а боковая линия, Мирополков, который перешел на службу к э т и м. В германскую он попал в один лагерь с полковником де Жизором, они долго по ночам что-то обсуждали в бараке, но полковника не менее, если не более, родовитого, нежели Мирополков Илья Ильич, вскоре расстреляли боши, а поручик Мирополков сбежал, и в девятнадцатом добровольно сдал царские ордена, и пришел к Зяме Апфельбергу, замкомпомфронту, и даже спал с его сестрой, поэтессой, и пьяный, с кровью на губах и языке, бредил философской навигацией. В тридцать восьмом, когда его, работавшего у Якира консультантом, взяли, теломеханиками руководил его же бывший солдат по германской Гребенюк - "Ну что, мразь дворянская, теперь понял, чья взяла?"

Когда ему было уже под восемьдесят, дядя Илья сорвал со своей шестнадцатилетней внучатой племянницы Лизы покрывало Исиды - снизу и сверху - без всяких угрызений совместной с чем-то высшим вести, - а потом учил ее пить с ним водку и читал стихи Аделины Апфельберг. Так он приохотил ее к стихам.

Детей у Ильи Ильича Мирополкова не было, и детей он не любил, называя их меркуриальными субъектами. А отец Лизы, Лев Платонович Гамалея, хотя и не дожил до ея шестнадцати, не любил Илью Ильича, не любил с детства, словно что-то знал, и, пойдя, как все в роду, служить на флот, избрал торговый, и только в сорок первом его мобилизовали, сразу кавторангом, но когда кончилась война, он сразу же вышел в отставку и до самой смерти занимался фотографией, открыто браня большевистскую сволочь. Умер он, когда Лизе было всего пять лет.

Между прочим, в то же самое утро, и в тот же самый ранний час, в снежную, послегрозовую пургу, тех же самых двоих видели так же марширующими, и с тою же песней выходящими туда, где Ленинский проспект и проспект Вернадского сливаются в Киевское шоссе, возле гостиницы "Салют":

Климу Вороши-и-илову письмо...

А в этой части Москвы всегда дуют очень сильные ветры - и всё выдуло, видимо, - кто там и что когда-то написал Климу Ворошилову...

+ + +

- Сколько лет, наконец-то!..

Из неотапливаемого поезда, из продувной трубы, из мочевоняющей лестницы, наконец-то, - в тепло!

Открывается дверь, кидается на изрядно уставшую Лизу широкогубый бородатый толстяк, смачно влепляя ей поцелуй, впрочем, не столь уж нежеланный.

- Успеешь, Аркашка-какашка. Дай раздеться...

Бросает шубу через дверь в соседнюю комнату, прямо на пол.

Толстяк обнимает ее за талию, ведет куда-то, где просто хата, но еще и видеостудия, и редакция, чему яркое доказательство - кучи газет на полу, книги, пустая посуда, монтажный стол и три видеомонитора, где по очереди вспыхивают и гаснут то в лесу радар, то Жан-Люк Годар, то Егор Гайдар. Нечто длинное худое белобрысое склонилось к компьютеру; на полу сидят несколько неопределенностей в обнимку, потягивают из банок, кто-то что-то это... Чего-чего? Живут они здесь.

То, которое было у компьютера, подходит к одному из мониторов, переключает канал. На разделенном пополам бело-золотом экране - черные буквы

- и

- сквозь них -

В Л А С Т Ь -

лицо еще вполне

средовека - с усами.

- Здравствуйте, уважаемые соотечественники. Мы снова встречаемся в еженедельной программе "Власть". И это снова я, Влад Стурлов. По сообщениям нашей спецслужбы, демократические вожди самовольно переименованного ими Ленинграда употребляют на своих сходняках нечто новое, то есть хорошо забытое старое. Не удивляйтесь - они возрождают в пародийном виде древнейшие темные мистерии.

Дзынь-н-нь!

- Да, да, товарищи, это наш новоизбранный. Но в его бокале не "Каберне", а кровь, человеческая кровь. Откуда берут они ее? Вот вопрос. Чья это кровь?

- Выключи, - оборачивается бородач к оператору.

И - Лизе:

- Каков стал, а?

Лиза молчит, достает сигарету, затягивается. Обнимает Аркашу за шею:

- Можешь меня не дразнить и не ревновать. Ты же знаешь, он импо, хотя и умен безумно.

- Кстати, вы официально развелись?

- Мы никогда не были расписаны.

Они действительно никогда не были расписаны. Просто когда оба учились на третьем курсе, Влад пел и играл в их подпольной группе "Водолей". Пару раз его таскали, а на третий он исчез из университета и выплыл только через несколько лет, и снова там, где была она - на Лен-ТВ, в самое пятиколесное время. Влад Стурлов бурно громил сущее, взламывая ногой все кабинеты - от кабинета первого до кабинета задумчивости. Лизу он увез прямо из студии, с монтажа, под утро.

+ + +

Вот под такое же, как это, мартовское, которым по еще сравнительно безлюдному, серому, прямому, как труба, Ленинскому проспекту медленно, будто сама машина, а не только пассажиры ее, с большого бодуна ползет-плывет "Вольво". За рулем - толстяк, бородатый Аркадий. Лиза, усталая, но счастливая, обмякшая, с широченными зрачками, всё время пытается положить голову ему на плечо, а руку на колено. Руку ее он осторожно отводит.

- Врежемся ведь.

- А туда и дорога. Давно пора.

- Кто тебе всё это поручил?

- Из итальянской редакции, Лоренцо Монтекки.

- Ну и что же ты будешь делать?

- Завтра у них тусовка. Ты меня отвезешь. Только я вылезу за квартал. Они как твою тачку увидят, шины пропорят, как минимум. Вечером к тебе сама приеду, на метро.

- Поцелуй меня.

- А что врежемся, не боишься?

- Туда и дорога.

Елизавета впивается в него, опускаясь всё ниже. Машину уже повело в сторону...

- Дома, - дрогнувшим голосом залепетал Аркадий.

+ + +

Их первая с Владом ночь, вернее, утро, неожиданно ничем не кончилась. Вернее, не началось. Тогда она решила, что Влад сильно устал после монтажа и все-таки у него осталась. Вечером они напились, и всё повторилось по новой, и она решила, что это потому, что они напились. Она пыталась сделать всё сама, но и это было безполезно, и она решила, что он не любит, когда женщина делает всё сама. И тогда он сказал, что всё это оттого, что он безумно, до смерти, з а с м е р т ь ю любит ее, любит еще с тех времен, с третьего курса, с "Водолея", и что как бы там ни было, он никогда, никогда не оставит ее и живую не отпустит, а потому всё и получается, что он любит ее не так, как любят на земле, - я ведь пришел со звезды, а там любят иначе, подожди, подожди совсем немного, и ты тоже будешь звездой, и там, там всё будет как у звезд, как у ангелов, как у... Она решила, что он бредит, а он действительно бредил, он порол какую-то несусветную чушь, что у них будет ребенок, ребенок от смерти, от звезды, белый царевич, и она осталась у него, ходила за ним, как нянька, пока он не сказал, что уезжает в Сербию, снимать, как наши воюют за веру.

- Чашечку кофе и триста грамм шампанского... - Лиза, отстояв длинную очередь в буфете, наконец-то, добралась до стойки.

- Просим покорнейше простить, сударыня, но у нас тут сухой закон, спиртного не употребляем-с, чего и вам желаем, - ласково улыбнулся румяный юноша в поддевке, перелетая из одного угла в другой.

- Тогда кофе.

- Будьте любезны...

- Двойной. Кофе хотя бы можно?

- Можно, сударыня, конечно, можно, сичас будет, - а потом сокрушенно вздохнул: - Кофий, правда, тоже зелье-с, нынче же надобно воздержанье-с.

- Это при нынешней-то жизни... - улыбается Лиза юноше.

- Именно. Вон детишек больных сколько. Вы секретную записку Аллена Даллеса читали?

Лиза не возражает, берет чашку кофе, подвигается к столикам. Все места заняты. Наконец, замечает одно пустое.

- Свободно?

- Да, свободно.

...Молодой человек лет двадцати пяти, в белом костюме и при галстуке, на отвороте - маленький крестик; длинные, по плечи, белые волосы, лучистые-лучистые глаза, небольшая, почти юношеская бородка, почти пушок, и взгляд серый, светло-стальной, поверх...

- Ангел, - не произносит Лиза.

Молодой человек опускает глаза, и тогда, вдруг, Лиза стреляет своими:

- Простите, вы тоже из общества "Правда"?

- Да, а вы разве нет?

- Нет, я просто интересуюсь...

- А как же вас сюда пропустили?

- Вообще-то я журналистка.

- Вот как, а откуда?

- Из Петербурга.

- Из Ленинграда, - неожиданно жестко отсекает молодой человек.

- Так что вы здесь, Лукича любите?

- Ленин одно, а Ленинград другое. Нельзя издеваться над простыми людьми, блокадниками, стариками.

- У меня мама блокадница. И отец воевал. На флоте. Капитан второго ранга. Он умер, когда мне было пять лет.

- Тем более. А вы из какой газеты?

- Только не гоните меня, пожалуйста, прочь.

- А что, из демократической?

- Да. "Север плюс". Но вообще-то я очень независимый человек, хочу сама во всём разобраться. Мне никто из них не указ. Если вы правы - буду с вами. А вообще, не знаю. Всё не то. Рано. И потом...

Лиза замолкает.

- Что потом?

- Нет, ничего.

- Говорите, раз начали.

- Я ведь... Я ведь когда-то была замужем за Стурловым.

Лицо его дрогнуло. Точнее, веко. Левое. "Господи, совсем мальчик", - не произносит Лиза.

- Так это, значит вы - Елизавета Львовна? Я слышал про вас.

- Да, я.

- Вы из тех Гамалея?

- Да, из тех. Простите, у вас можно было бы взять интервью? Я бы настояла, чтобы в газете ни слова не выбросили и не исказили.

- Только если разрешит начальник сотни. Если... я должен задать вам один вопрос, может быть, нетактичный.

- Задавайте. Я даже знаю какой... Поляки, немцы, ирландцы не в счет?

Впервые улыбается, - он - ясной какой-то, совсем детской улыбкой, но с лукавинкой этакой.

- Нет, не в счет. Только... только... знаете, я вас домой пригласить не могу. Мама очень плоха.

- Ой, а что с ней?

- После гибели отца.

- Простите...

- Нет, ничего, мне скрывать нечего. Отец застрелился, после тех событий.

- Значит, вы?..

- Да. Я сын генерала Ромеева. Алексей Ромеев.

Глаза. Светло-серые - Прямо сероглазый король ахматовский, - удивляется Лиза, - у Алексея. Темные-темные, бутылочно-болотно-зеленые - у нее.

+ + +

зеленый луч на сером сверкнул в толпе в толпе мелькнем газелью серной стопа вослед стопе ты за беглянкой этой спеши не поленись зелено-серым в Лету весна нисходит вниз так всходят и заходят в реторте имена и слово сталь выводит рука спадая на

- Пойдемте, может быть, покурим.

- Пойдемте, но я не курю.

- И, конечно же, не пьете!

- Нет, отчего же. Иногда, в гостях. И по праздникам двунадесятым. И в день Победы.

Оба встают. Выходят из буфета, спускаются вниз по широкой лестнице с колоннами, с зеркалами.

- Вот мы впереди, а вот мы сзади, вот мы опять впереди, а вот мы сбоку, - смеется Лиза. - Так вы, значит, вдвоем с мамой живете? - уже без смеха, серьезно.

- Да, вдвоем. Сестра замужем. Но у меня еще невеста есть и отец духовный.

Оказалось, что мiр тесен, очень тесен, и это тот самый иеромонах Вассиан, который уже несколько раз выступал у них на питерском телевидении, причем вовсе не только в программе у Влада Стурлова, что было естественно, но и в, казалось бы, совсем противоположных. Было ему около тридцати лет, всего на пять лет старше Алексея, и такие же молодые, как Алексей, были и остальные его духовные чада. Прежде он учился на философском, более того, был там секретарем комсомольской организации курса, вступил кандидатом в партию и вдруг, внезапно, за год до выпуска, пришел в партком и положил на стол кандидатскую карточку, сказав, что верует в Бога. Его не хотели отпускать, уговаривали, просили доучиться, дело это замять, обещали не трогать, всё будет тихо, ты ходи, молись, постись, но только вот без всего этого, и тогда раздался какой-то звонок, прямо ректору, и Витю Топоркова отпустили - с огромною полосой в стенгазете вдогонку - "Таким у нас не место", заодно исключив пару третьекурсников - одного за Бердяева, другого за Маркузе. Дело это было едва ли не последним. Через месяц Виктор принял постриг с именем Вассиана - как сам потом любил говорить, имя и фамилия совпадали со знаменитым духовником Иоанна Грозного, - еще через два он был рукоположен в иеродиакона, а затем и в иеромонаха. К тому же оказалось, что половина академических экзаменов у него сдана, и он быстро досдал остальные. Вскоре подули новые ветры, и отец Вассиан, молодой, умевший свободно и легко говорить, стал всюду желанным гостем. Причем, в отличие от других "телебатюшек", он вовсе не пекся о нарушавшихся прежде правах верующих, не ругал трещавшую на глазах власть, а спокойно стремился указать на главное, часто начиная свои передачи словами "давайте дойдем до корня". Лиза хорошо помнила, как в одном из "Пятых колес" он с уверенностью, на пальцах и, прямо надо сказать, убедительно, доказал, что "серебряный век" русской поэзии был временем страшного гниения, и что вовсе не большевизм виновен в крушении России, а Иннокентий Анненский, Вячеслав Иванов, Зинаида Гиппиус, Михаил Кузмин - все эти "князи содомстии и гоморрстии", а если бы царь решился на гигиеническую санацию, то никакие большевики бы не понадобились. Над тем и другими, как объяснял отец Вассиан, были иные, третьи, и когда всё пошло в тартарары, эти третьи вторых-то и привезли, а потом сами же их и перебрали. Сидевшие тут же, в студии, перед камерой, тогда еще ленинградские, поэты из числа только что вышедших из подполья знаменитостей не знали, что возразить, да и знали бы, скорее смолчали, отводя руки от огня. Лиза тогда была вторым редактором этой передачи, и что-то в ней затревожилось, замутило, - еще бы, только с детства и читала, что поэзию и как раз ту самую. Да только большевиков у них все в семье не терпели, кроме разве что старого наперекорщика Ильи Ильича Мирополкова, который как раз-то и поэтом был и всеми этими плотскими безумиями бедную Лизу почти что кровосмесительно навсегда со всех ее сторон запечатал. Он что ли про всё это знал? А он откуда? Дядюшка-то ведь не аскет, не аскет, хуже, чем не аскет. Девочку, носившуюся на длинных норвежках, по льду, на Крестовском...

- Тесен мир, до чего же тесен...

- Это уж точно, как в аквариуме все плаваем, - улыбается Алексей.

- В Водолее. Эра Водолея наступает...

- Не говорите этого никогда, Елизавета Львовна, никогда не повторяйте эту оккультную гадость! Пошлость к тому же - она к вам не идет, вы слышите, как к женщине не идет!

- Надо же, сколько он понимает, и какой властный, глаза-то стальные, как у короля... - не произнесла вслух Лиза...

+ + +

Весь этот разговор об отце Вассиане (не касавшийся, разумеется, Мирополкова) происходил уже на следующий день, когда они встретились по-быстрому возле метро - Лиза просила Алексея редкие альбомы по новгородской иконописи - он с удивлением узнал, что историей Новгорода и Пскова Лиза очень давно интересуется, особенно кельтско-ирландским влиянием, да и происхождением самого Рюрика, о котором историки нарочито понаписали всяких глупостей (между прочим, это тоже ей объяснял когда-то Илья Ильич). Оказалось, что Алексей учится на профессионального иконописца, а с отцом Вассианом знаком всего год, до этого перебывав у самых разных духовников - от строгих лаврских старцев до недавно погибшего при загадочных обстоятельствах сугубого либерала отца Александра М.

- Наш батюшка единственный до конца православный, без каких-либо следов ереси, а это сейчас почти невозможно.

- А что, масоны кругом? - усмехнулась Лиза.

- А почему вы смеетесь?

- А у меня в роду все масоны. Гамалея все были масоны. Как и Голенищевы-Кутузовы, Елагины, Глинки... Что, страшно? И-дет-ко-за-ро-га-та-я... Или еще. На-ли-повой-ноге-на-бере-зовой-клю-ке...

Она сделала круглые глаза и круглый рот и даже саму "козу", а потом - рукой - и "медведя". Зачем, зачем? она ведь чувствует, что ее подмывает... Но подмывало только ее, а не его.

- Нет, не страшно нисколько. Я знаю. В то время все порядочные русские люди были масонами.

- ??? - она уже решительно ничего не понимала.

- А что вы удивляетесь? Петр разрушил Церковь, создал богопротивный Синод, превратил его в канцелярию, а Екатерина уничтожила монастыри, даже русский язык был почти под запретом, и все те из вас, дворян, кто хоть каплю имел в крови - ой, я не совсем то говорю (- то, то самое ты говоришь, то самое, глаза твои стальные, о Господи!.. -), - ну то есть искру Божию, так вот они все в масонство и ударились.

- Послушайте. Вы очень парадоксальный человек. Вы у себя в обществе "Правда" тоже всё это говорите? Вы не... старообрядец?

- Нет, как я могу? Я не против старого обряда, но батюшка мне не позволяет, а духовного отца надо слушать.

- А, ну да, конечно. Он у нас даже передачу о Никоне делал. Но вас-то как из вашей "Правды" за такие речи не гонят?

- Меня никто не выгонит. Я сын генерала Ромеева. Вы же всё знаете - он один-единственный тогда застрелился, а все остальные сейчас на службе у оккупационного режима, все до одного, даже те, которые из себя изображают оппозицию. А потом, я не обязан всё, что думаю, говорить где бы то ни было.

- А мне тогда зачем?

- Елизавета Львовна... Мне почему-то кажется, кажется что-то... я не могу понять... хоть вы человек и нецерковный... будто мы... ну не брат и сестра, нет... откуда... но вы... Не знаю... Впрочем, здесь всё очень просто - то масонство было чаянием Христа внутреннего, митрополит Платон так после допроса и доложил, а сегодня это мерзкая политическая клоака. Да, все эти реформы оттуда, это так и есть, и этому как раз и у нас в "Правде" учат, и батюшка так говорит. И отец погиб поэтому. Эти нищие, старики умирающие, Кавказ вот-вот войной пойдет. Сначала Союз распродали, а теперь и Россию. - Он словно опомнился, очухался, очнулся: надо говорить только то, что надо.

(- А все-таки он совок... Да и как иначе? Откуда?..)

+ + +

Климувороши-лову-письмо-я-написал-товарищво-роши-ловнарод-ныйкомиссар...

+ + +

Вечером Аркадий повез ее и очередную свою подругу на представление только что вышедшего из подполья "Пластического театра эротической драмы" Родиона Вьюнка под названием "Тайна трех". Озаряемая вспышками света, публика балдела на полу, дивясь на то, как под чтение переписки Мережковского, Гиппиус и Философова две дивы и див сотворяли дивный танец Варавеллы, Софии и Сальватора... Лиза была в ударе, она безпрерывно, по-извозчичьи ругаясь матом, рассуждала о гностиках, чем приводила в несказанный восторг эту самую подругу, пухленькую блондинку из рериховского центра.

Когда выходили, Аркадий подмигнул и прикрякнул:

- Изобразим, а?

Блондинка хлопала в ладоши, натягивала на уши шубку, требовала немедленно шампанского.

+ + +

Вспыхивают и гаснут фары автомобилей - всё лепится и лепится на стекла снег. За рулем Аркадий, машину клонит, гололед, он еле справляется.

- Я никуда не поеду, - тихо произносит Лиза. - Езжайте. Вам и вдвоем будет хорошо. Я очень устала. Отвези меня к Наталье Сергеевне. Я хочу просто выспаться. И завтра работы много, да и сегодня еще надо написать репортаж, и она будет писать, и что писать она сейчас пока сама не знает, я устала, но надо писать, а мы видели диву дивную диву дивную телу мертвую как лежит она посреди земли посреди земли земли русския говорит мертвец мне невмочь лежать триста лет лежать посреди земли прилетит птица прилетит птица черница да белица птица мать жена китоврасова как вспорхнет она как вспорхнет она да на мертвый сук да зачнет мертвец да зачнет - родит дитя мертвое дитя русское прилетят к дитю дитю мертвому белы ангелы со архангелы с ними белый царь с ними белый царь царь-мелхиседек князь-михайлушка созовет он рать созовет он рать созовет он рать рать несметную все-то нищие все убогие все слепцы-хромцы божьи юроды

+ + +

Медленно-медленно молчат по замоскворецким переулкам, сквозь солнечное огненное мартовское кипение, сквозь звон капели и колоколов - Алексей и Елизавета... Он - в простенькой, бомжацкой куртейке, она - в длинной меховой, еще зимней, черной шубе, на каблуках...

Они молчат, молчат, ведь всё это не слова - это ветры, струи, струи хлада тонка...

- А что такое Ангел?

- Одни считают, что он сам по себе тело, только более тонкое, эфирное, другие - что дух, и никакого отношения к телесности не имеет, но нас ради, человек, может из эфира создавать себе временное тело и нам являться во свете.

- А вы сами как думаете?

- Я не могу об этом сам думать. Я мирянин.

- А как же вы пишете свои иконы, если не можете об этом думать?

- По канонам. Каноны утверждены раз и навсегда.

- А по-моему, после Новгорода и Пскова все иконы какие-то не такие, ну, не мужественные, что ли. Те смотрят внутрь, в себя, а эти как будто глазами по сторонам стреляют... наверное, поэтому Москва татарам и отдалась.

- Москва создала Россию, державу. Это непреложно и неоспоримо. Рухнет Москва - рухнет Россия.

- Значит, правда - "третий стоит и четвертому не быти"? так, кажется?

- Не смейтесь. Это так и есть. Вопреки нашей воле, вашей воле. Архистратиг Михаил теперь Ангел Москвы. С пятнадцатого века.

- Послушайте, а Ангелы любят? Они же не могут не любить. По-моему, они любят словами, и рожают не себе подобных, а слова, существа словесные... Потому и женщины любят ушами. Ушами и ртами.

- Это всё такие тайны, которые только т а м раскроются. Здесь этого всего знать нельзя. Тем более, любовь здесь может быть только в церковном браке и в строго ограниченных пределах. В идеале - только для деторождения. Так учит Церковь.

- А я не хожу в церковь, хотя крестили меня очень по-строгому, на восьмой день. Говорят, строго очень крестили, чуть ли не по-старому, священник, говорят, катакомбный приходил, из единоверцев, не помню, впрочем, так говорят. У нас на Охте многие похоронены, по маме особенно. Мама ведь из простых была. В церковь ходила, но крестилась двумя перстами. А мне кажется, я всегда, с детства еще, даже до рождения, жила в раю, на севере, на полюсе, где солнце никогда не заходит. И там все друг друга любят, по-настоящему любят, все супруги, и братья и сестры в то же время, но это, нет, нет, не грязно, нет. Все цари, и царицы, и царевичи. Скажите, а почему Церковь всё это запрещает?

- Потому что человек пал. И стал рабом. Что можно царю, то нельзя рабу.

- А рабыне?

- Муж и жена равночестны. Здесь, на земле, всё это, все запреты, надо претерпеть.

- Не знаю... По-моему, всё это как-то иначе... Я всегда очень верующих уважала, особенно, когда их преследовали, но мне самой это почему-то не нужно. У меня этот рай во мне, это я сама и есть. Да, я женщина, грешная, очень грешная, но есть что-то во мне, что никогда не умрет и к чему никакая грязь с физического плана не пристанет.

- Но ведь наш Спаситель сказал: "Блюдите, како опасно ходите и сатана яко лев рыкающий ищет кого поглотити". Реальность диавола так же непреложна, как и Бога. И оставьте эти дурацкие выражения - "физический план, не физический"... Это, правда, еще и очень дурной вкус, поверьте. К вам это липнет, но на самом деле это не вы... Вы другая. Можно я буду о вас молиться?

- В Церкви?

- И в Церкви. И дома - утром и вечером...

Без ответа зазвенели эти слова в пустом, звенящем воздухе - вечером-ом-м-м... Молиться... Кому молиться? Когда Он и так во мне. Вернее, Они. Все Трое.

Вся Троя.

Она вспомнила, что отец на второй же день записал ее в метрике Еленой, а потом почему-то бабушка сказала, и окрестила Елисаветой, и пришлось идти переписывать.

+ + +

Гулко звенит колокольчик - звонок вызова. В просторный, залитый светом кабинет входят двое - длинный и короткий, во френчах и хромовых сапогах. Один в очках (длинный), другой без (короткий), один бесобог (длинный), другой богобес (короткий), один куб (короткий), другой инкуб (длинный), у одного на лбу код - пин - это длинный, а у другого в роду сам король Пипин (короткий).

Они подходят - в фас - к широкому письменному столу, за которым - спина

И молчит

Внимает

Короткий: Товарищ соратник Верховный Уполномоченный! По вашему приказу данные на соратника Ромеева Алексея Степановича собраны и доставлены.

Длинный: В связи с тем, что засвечен с известной Гамалеей. Итак...

Короткий: Как вам известно, это сын генерал-полковника Ромеева Степана Фомича, Героя Советского Союза, единственного, кто повел себя как подобает офицеру в те страшные дни. Отношения с сыном у отца были, мягко говоря, сложные. Алексей ничего не хотел делать, не работал, не учился, якшался с категорией СО, несколько раз попадался на так называемой "плеши". Хорошо, что всё ограничивалось распитием и болтологией. Занимался живописью, если это можно назвать живописью. Потом крестился, как многие в то время, на квартире, в тазике, по-никониянски. Но с хиппи порвал, стал водиться только с так называемой христианской молодежью. Был засвечен в Семхозе, у того, кого топором. Стал писать иконы, надо сказать, иконы неплохие. Когда начался весь этот бардак, примкнул к христианским демократам. Но после гибели отца переменился - и очень резко. В лучшую сторону. С демократами переругался. Пришел сам, никто его не тянул. Понял, кто есть кто, а, главное, где враг. Сейчас морально устойчив, за ним числится невеста, Василец Екатерина Владимировна. Правда, тут есть проблемы - она не очень одобряет общественную деятельность Алексея вообще, хотя православна. Строго православна.

Длинный: Даже слишком. Это всё католицизмом попахивает. С теократическим уклоном. Духовник вместо Бога. Ничего, кроме Церкви и духовника, знать не хочет.

Короткий: Работает в женском сестричестве, медсестра, ходит за больными.

Длинный: На счастье, у них новый духовник, вот уже год - иеромонах Вассиан, в миру Виктор Топорков. Человек наш, духовник общества "Правда", главное - в о п р о с понимает. Автор трудов об опричнине.

Короткий: Пожалуй, даже спешит - предлагает Малюту Скуратова канонизировать. Многих из образованщины отпугнул. А рано. Вообще, я думаю под собственным контролем богословскую комиссию создать, кое-что пересмотреть, правда, не так, как эти обновленцы, а строго всё наоборот. Но это надо не сразу делать, а постепенно. А его во главе поставить. Как-никак два образования, пять языков, ну и так далее. Горячий, но правильный. Перспективный.

Длинный: Боюсь, что против Гамалеи будет безсилен. Как и бедная невеста. С которой Алексей, кстати, не живет. Строго следует всем канонам. Тут были пока молодцы. А тут, боюсь, про каноны забудет. (- Напомним, - буркнула передняя часть спины).

Короткий (тихо): Эта Гамалея...

она... - ведьма!

Длинный (тихо-тихо): И проходит у нас по гигиеническим спискам, легион доктора Климова.

Короткий: Выродившееся дворянство с масонскими корнями. Недобитое.

Длинный: Увы, увы, но это так.

Лежит мертвяк, на нем башмак.

Достопочтенная Бакбук

Трик-трак о тот мертвяк саблук.

- Беседа окончена, - резюмировала спина.

Все трое встали.

Спина подошла к стоявшему напротив нее, в углу, роялю, села. Из-за нее медленно выползла десная, медленно наярила marche funebre. Все трое грянули:

Мерт-вой водо-ю всю сушу о-кропим,

Звень-я разроз-нены прам-парам-

пимпим...

Скоро будет пле-нум, о-чень

важный пле-нум...

Когда ритуал был окончен, длинный потянулся, зевнул...

- Ну что, сир Пипин, а не испить ли нам по юмашке? Благословите, Верховнейший.

- Отчего же-с-с-с...

Длинный полез в карман, достал из широких штанин. Короткий же извлек из карманов пиджака пару граненых, а третий граненый явился из второго.

- За победу, товарищи!

- За победу, Ваше королевское!

- За победу, Ваше Верховнейшее-с-с-с!

- И за Пал-Петровича! - медленно протянул длинный.

- I o b n e m !

- T r i n k !

- Климуворошиловуписьмоянаписал... - понеслось трехголосие.

И тут мысль пришла:

- К палпетровичу! К полпоту нашему! Художнику изряднейшему!

...и вот они выходят на метромост, сверху, над волнами, и сверху, над простершимся пред ними Караван-Сараем, и она берет Алексея под руку, и он не сопротивляется, но в движениях его такая неловкость, всё так неестественно, что она сама вынимает руку.

И тогда под руку берет ее он.

- Нет, не надо, я сама пойду.

- А почему мы до сих пор на "Вы"?

- А давайте так и оставаться на Вы - по-старинному. Вы будете дарить мне цветы, мы будем пить шампанское - и всё равно останемся на Вы.

- Но тогда между нами должен лежать меч - как у Тристана и Изольды, - вдруг неожиданно вырывается у Алексея - и ему самому неловко.

- О, Алешенька, милый, там же разные редакции. Во французской они его кладут просто для вида, для короля, а сами спят как миленькие... И правильно, между прочим, делают.

- И правильно, между прочим, делают. И правильно, между прочим, делают. И правильно, между прочим, делают. И правильно, между прочим, делают. И правильно, между прочим, делают. И правильно, между прочим, де-натурату пить меньше надо! - заорал кто-то сзади.

Они обернулись. Зрелище было ох - ну и ну:

- Денатурату пить меньше надо! - орал (кому орал?) на чистейшем нашенском, вращая белками, огромный плечистый негр, ифрит.

Заливаясь хохотом, переходящим в икоту, Лиза упала на грудь к Алексею - да постучи же ты по спине!

Тристан - тристат.

Тристат - всадник.

Всадник изо льда.

Через час ей надо было на съемки.

тук-тук тук-тук тук-тук что значит этот стук неслышимый для слуха слоистый звук-бакбук что посуху вполуха и в четверть духа вбит в надзвездный акведук где мухи водят звук на лакском и макакском пенджабско-муромском фракакском черемисийско-псевдосириакском далеком языке тук-тук

Тук-тук... Тук... тук... Тук...

Это мартовский снег переходит в дождь и гвоздями звенит по кровельному железу больничного корпуса под ветром, раскачивающим безлистые тополя над приемным покоем пригородной больницы, где комнаты-кельи еле освещены ночником, свет от которого падает на гору больничных листов, на телефонный аппарат, вдруг взрывающийся ночным звонком.

Раз, другой, третий... пятый...

Наконец, появляется - вбегает! - еще совсем юная, некрасивая веснушчатая девушка, почти девочка, снимает трубку:

- Это я. Ты, Алеша?.. Я ничего... Нет, не устала, слава Богу... Была операция, была... Нет, слава Богу, всё в порядке. У меня голос?.. Я просто прилегла... Нет, что ты, я так рада, что ты позвонил... Ты меня об этом спрашиваешь?.. Ты же знаешь, как я к этому отношусь... Тебя только отвлекать это будет... Ты меня спрашиваешь?.. Я люблю, когда ты иконы пишешь... Я не знаю... Нет, не знаю... А батюшка благословил?.. Да, ну тогда, конечно... А ты Варвару Великомученицу закончил?.. Нет еще?.. Нет, просто у нас тут одна больная...Звони, когда хочешь, звони. Хоть ночью. Хотя ночью спать надо... Тебе... Ночью нельзя ничего делать, ночью враг... Нет, нет, слава Богу... У меня голос?.. Честно? Ну, в общем, мне вдруг показалось, что ты меня больше не любишь... Но ведь это враг, правда, враг? Я сто пятьдесят "Богородиц" прочитала, по четкам... Правда, это ведь враг, да? Ты хороший мой, ведь правда, Алеша? А это враг. Да?.. Правда?.. Ты правду говоришь?.. Так хорошо, что ты это мне говоришь, хотя это грех... Или нет, не грех?.. Я тоже иногда больше не могу, всё уже, кажется, но ведь нельзя до венца, ничего нельзя. Это враг... Целоваться? Не знаю, спроси у батюшки, целоваться можно до венца или нет... Но ведь уже скоро, правда?.. Мы с тобой тогда двух мальчиков и двух девочек родим, а потом будем жить как брат и сестра... Что, не хочешь так? Хочешь, чтобы я десять родила?.. Ну раз ты хочешь, я рожу, только если ты меня любить будешь, а то ведь я стану совсем некрасивая, толстая... Да? Правда, не важно?.. Значит, ты меня так любишь?.. Да. Да, раз батюшка благословил. Постарайся только меньше всем этим заниматься, политикой... Ну тогда только то, что батюшка сказал, сделай, а больше не надо, и потом опять иконы пиши... Молись и пиши, а я буду за больными ходить, и всё будет слава Богу... Да? Да?.. Спаси тебя, Господи, Алешенька...

И через полобласти - из Москвы - гудки в трубке -

Пип. Пип. Пип. Пип.

- Родной мой... - вздыхает...

С двумя суднами в руках, под дождем, пересекает больничный двор веснушчатая девушка, почти девочка, светящаяся капелька, лучик, частица, колеблемая порывами ночного мартовского ветра, в безпорядке качающего вдрызг промокшие безлистые тополя под редкий бой таких же капель о железную кровлю.

- Есть блуд плоти и есть блуд душевный. И еще есть блуд ума. Сей последний именуется "ересь", и, поелику вбирает в себя все прочие грехи так, что, впав в нее, даже и святой погибает, а убийца, еретика убив, душу и свою и его спасает, располагается на лествице мытарств последним и верховнейшим. Отсюда и блуждания души, скитания ее по воздушным ходам всяких там искусств и философий а, поелику последние в обличии блудных жен и отроков являются, тут как тут и образ тебе во плоти, и тогда весь состав человеческий ввергается навечно в геенну огненную. Да, покаяние по милости Божией возможно, но что, если вот вдруг - несчастный случай. Не успел принести покаяния? Если молодцы какие-нибудь голову расшибут или из поезда выбросят?.. Да просто кирпич на голову, а? Хочешь в геенну? - Будешь.

- А если...

- Что?! Ведаешь ли, что творишь? Жениться? На этой? Только диавол всевать может такие семена во ум. Во-первых, у тебя есть невеста. Во-вторых, даже если бы и не было - ты знаешь, родовой акт оправдан только чадородия ради, а сия стала бы в безпрерывное плотское смешение совращать, и не только естественным образом, но и чрезъестественным. Спираль вставит, а ты и знать не будешь! Но даже не это главное. Есть грехи неотмаливаемые, кои переходят из рода в род и заражают всё и всех вокруг. Кто эта Лизавета, ты знаешь, от проклятого рода, каких-то там то ли жрецов, то ли королей, идольскую жертву кровавую приносящих, - на Русь бежали от инквизиции, а с XVIII века все масоны, все до одного бесопоклонники. Кто Россию погубил - сам знаешь. Кто отца твоего в могилу вогнал - сам знаешь лучше меня. Розовое христианство и так называемую любовь ко всем следует отбросить как их же сатанинскую выдумку. Дабы следы замести! Властию мне данной аз недостойный иеромонах Вассиан запрещаю тебе даже видеться с этой...

- Отче...

- А вот возьмут и пришьют какие-нибудь... Смерти хочешь без покаяния? Получишь. Будет тебе всё по твоим желаниям. По тайным твоим. Кто чего хочет, тот то и получит.

- Что же делать мне, отче?

- Молись: "От тайных моих избави мя..." И по кафизме читай - утром и вечером. И физический труд на свежем воздухе - вон, иди дворником наймись. Молитва и труд всё перетрут.

...под натянутой на окно рыболовной сетью, на полу, на матрацах, из-под короткого пледа торчат худенькие ножки Аркадия.

- Мудило, - не произносит Лиза, вылезая наружу, оглядев эти две ноги сверху и прикрывая их пледом, покачиваясь, подходя к зеркалу, начиная черной помадой красить губы, прижимаясь ими к отражению, отрываясь и разглядывая толстый черный рот на стекле, садясь на пол, протягивая руку к телефону, набирая номер, по которому никто не подходит, снова набирая, и снова никто не подходит, и снова набирая, и снова пустые гудки, и снова кладется трубка, и набирается тот же номер, и, наконец: - Да, слушаю. - Алеша! Это я - и пустая комната молчания - Алеша! Говори же! - и короткие гудки, и она бухается лицом в матрац, задыхаясь от детских слез, а друг Аркадий раскинулся, голый, и пустил слюнку, и если он проснется, только кружек шесть оживят его.

Et in Arcadia - г`ик - ego - приподнялся Аркадий и икнул еще раз.

этим обликам не поверь сверхмонтажник и верхолаз семь отрежь и один отмерь из числа исчисленных раз знать кончается твой постой выступает последний пот и по душу твою святой вылетает с пилой пол пот неотмаливаемо сие хоть упрашивай клянчи хоть у тебя на тебя досье у него до тебя есть хоть внесверхсущностный зрит партком всю тобою явлену суть и никто не махнет платком провожая в последний путь

- Климуворошилову... - мурлычет под себя длинный, настраивая монитор наблюдения, - включить изволите?

- Включай, подлец.

И мокрый снег полетел на головы собравшейся возле входа в парк Горького многоголосой толпы, вздымающей знамена-знаменья, плакаты, портреты. На деревянной трибуне вокруг ширококостного, скуластого оратора кружится с камерой Влад Стурлов, сам...

- Это всё понятно. Конкретно на объект. Стурлову по сотке там передайте - на тот же объект.

- Он в курсе. Там свои дела. Сделает сам всё, что надо.

- Ближнее наблюдение. Мотор.

Длинные, до плеч белые волосы Алексея раскачиваются вместе с толпой, под баян бородатого, внутрь глядящего средовека в кепке, растягивающего звуки, прямо возле светящегося от собственных волос объекта наблюдения.

Рас-цветали яблони и груши,

По-плыли туманы над рекой,

Выходи-ила на берег Катюша

На высокий берег на крутой...

- Простите...

- Можно пройти?..

- Позвольте...

Расталкивая толпу, сквозь нее пробивается девушка, почти девочка, капелька, лучик...

- Простите...

- Можно пройти?..

- Позвольте...

- Алеша!

Тряхнув гривой, поворачивается:

- Ты же видишь, я занят!

- Алеша, надо в храм идти, завтра же Благовещение!

Левая половина лица, отрываясь от правой, передергивается.

- Ну и иди, не мешай.

- Алеша! Праздник-то какой...

- Дело есть дело. В конце концов Пересвет и Ослябя не только молились, но и сражались. Иди!

Катя хватает его за руку, тащит за собой, рука вырывается из руки.

- Алеша! Я жаворонков напекла...

- Отстань, заколебала! - кричит передрёг лица, другою половиной подтягивая за всеми:

Ой ты, песня, песенка девичья,

Ты лети за ясным солнцем вслед... -

- Тут всё будет как надо, товарищ Верховный, - вмешался короткий. - Влад все вопросы сам решит.

- Ох, не переборщил бы... Такие нам со всем их наворотом еще понадобятся. В последний момент, когда отступать некуда будет. Так сказать, ребята, не Москва ль за нами, - вдруг начала впадать в размышления спина... - Кто его знает. В конце концов, с людьми надо работать, направим, короля играет свита. Может, его еще и придется раскручивать. Но - указующий перст поднялся ввысь - без нее. Это главное. Влад здесь на страже. Вся работа в черном - его. Впрочем, и Влад этот странный товарищ, тоже будто с неба свалился, не вполне, между прочим, был и раньше предсказуем, черт-те чем занимался. Оба вот вокруг одной луны и вертятся. Впрочем, Владу можно. Он сильный. Выдержит. Оседлает тигрицу.

- Так из одного гнезда выпали.

- Опять ты, Пипин, про свое. Забудь. Не то время. Не та страна, - спина чуть скрючилась, выпрямилась. - Ох, не перебарщивал бы я сейчас... Ладно, подключайся к прямой трансляции.

И сверхнадпространственную тишину сверхнадвременного кабинета сверхнадсущной охраны взрывает державный голос Владислава Стурлова:

- Вот он, могучий народушко, не смирившийся и не покоренный оккупантами. Вот они, наши ветераны, наши старики, наши рабочие, наши бабы, пришедшие сюда, отворочав шпалы на железных дорогах. "Нет демократии!" - говорят они. - "Нет космополитическому грабежу! Да социализму!.."

И внезапно, вновь - белые волосы, серый взгляд.

- И какое же счастье, что среди этих людей сегодня наши русские мальчики, те самые, о которых писал Достоевский, те самые, для которых в прошлом веке стоял великий вопрос - революция или Православие, коммунизм или Царство Небесное. Теперь этого вопроса нет. Он решен историей, которая властно повелевает - и то, и другое. И только за это, за это одно мы можем сказать спасибо нашим оккупантам, тем, кого завтра мы будем судить правым судом. Но ты, светлый мальчик, сын Родины, мой сын, скажу я, не стыдясь, устоишь в нашей общей схватке только если сохранишь целомудрие, воинскую, спартанскую непорочность. Тебя не устрашат ни штыки, ни пули демократических оккупантов, но ты, увы, увы, готов утратить чистоту свою пред лицом вавилонской блудницы. Одна угроза для тебя и таких, как ты - секс! секс! секс! Пойми, что это значит - шесть! шесть! шесть! И если ты, светлый ангел, падешь хотя бы с одной из этих луноликих фиалок, страшных зеленоглазых салемских ведьм, тебя постигнет неотвратимый удар судьбы. Вечный супруг и источник этой луны родит тебя в смерть. Супруг этот пред тобою. Он ждет, он неподкупен звону злата. Сейчас, в эту минуту он говорит с тобой. Ангелы истребления настигнут и тебя, и ее. Смерть - цена любви, которая для русского запретна. "Россия, Русь, храни себя, храни", - как писал наш великий поэт. Смотрите повторение трансляции сегодня вечером в программе "Власть".

+ + +

Елизавета, сжимая застывшими руками ручки кресла, словно парализованная, невидяще уставилась в экран.

- Лизонька! Что с тобой?

Она не отвечает, она не может отвечать...

- Лиза! Лиза!

Аркадий приподымает ее вместе с креслом, хватает за руку, за нос, хлещет по щекам, плещет в лицо, словно краску, воду из стакана.

- Лиза!

...

- Подонок! Импотент сраный... - выдыхает Елизавета.

+ + +

- Зачем же так много роз, Алеша? Это же сейчас безумно дорого!

- Я гонорар получил за роспись...

Они встретились у "Войковской", возле торговых рядов.

- Вам удивительно, что я сам вам свидание назначил? Решили, небось, что набиваюсь неизвестно с чем...

- Я ничего не решила. Но вы даже не представляете, как мне сейчас хорошо, - откровенно по-птичьи щебечет Лиза. - А вам нравится, что я не накрашена, не в этой дурацкой шубе и вообще почти монашка?

- Лиза, - можно я, наконец, буду вас так называть? - я действительно сам захотел встретиться. Меня возмутил этот наглец.

- И только?

Алексей не ответил. Отвернулся, снова повернулся, вспыхнул:

- Он не смеет никому ничего диктовать. Он распоясавшийся наглец. Я его не боюсь. В конце концов, простите меня, но это я Ромеев, а он еще вчера у демократов шестеркой был. Со своим "Водолеем". Рокер паршивый. Даже если я состою в "Правде", мне никто и никогда не смеет ничего диктовать.

Оба замолкают.

- Знаете, Алеша, мы ведь с ним еще по университету знакомы. Ему всё равно - за кого и с кем. И против кого.

- Как вы могли жить с ним?

- Бывают случаи, когда невозможно - физически невозможно ответить "нет". Просто невозможно и всё. Почему это происходит, мужчине не понять. Да и женщине, пожалуй, тоже. Мы прожили всего четыре месяца... Какое всё это теперь имеет значение? Лучше скажите, куда я розы дену... Ой, снег пошел!

От снегопада они не видели друг друга.

- Это так редко, когда в апреле снег... Да, Алеша?

А он падал и тут же таял, и становился водой. На крышах, на ветках, на лицах Алеши и Лизы, на руках, розах...

После апрельского снега особенно черны стволы.

И особенно красны - у вековых сосен Покровско-Стрешневского парка.

И - между черных ясеней и красных сосен гулко сквозит - от капли к капле - чуть хрипловатый ее голос.

- Россия сейчас как смертельно больной. Ее надо оставить в покое, и она или умрет совсем или сама выздоровеет. Любая операция - это смерть, а тем более такая, какую у вас там готовят - весь мир же ополчится, а куда нам сейчас воевать... Если хотите, мы все как больной пес, который уходит в лес и ищет там какую-то траву. Он или вернется здоровым - или уже не придет никогда. Вот почему я решила, что буду за президента. Пока. А дальше? Не знаю.

- Но эти старики, нищие... Вам их не жаль?

- Вы же наверняка любите Леонтьева.

- Да, очень.

- Помните, как у него: "Всё болит у древа жизни человеческой". Я ведь вообще-то монархистка. Только знаете, не совсем такая, как нынешние монархисты, особенно из вашей компании. Я думаю, что если у нас когда-нибудь будет Царь, то он даже не обязательно должен быть русским, но зато обязательно какого-нибудь очень-очень древнего рода. Потомок короля Артура... Или даже сам Артур, который, знаете, по легенде, до сих пор одновременно живой и мертвый в пещере со своими рыцарями. Или Фридрих Гогенштауфен. Или тот князь, который был в граде Китеже - а может быть, это один и тот же, что и Артур? Просто был какой-то разлом, катастрофа, и в Англии ее так описывали, в Германии эдак, а на Руси совсем по-другому. А, Алеша?

- Как бы там ни было, присяга 1613 года Дому Романовых дана русским народом на вечные времена, до конца мира.

- Мне один историк рассказывал, что искал подлинник, но так и не нашел. Тоже подделка? Я не знаю. Но даже если так, то тем более - что вы делаете в этой "Правде"? Под красным флагом? С портретами Ленина, Сталина?

- Вы хотите, чтобы я рассказал вам свою жизнь? В самых общих чертах это было так. Я родился, между прочим, в шестьдесят восьмом году, отец командовал в Чехословакии - такое вот совпадение, а когда умер Брежнев, мне было четырнадцать, и я уже обо всём знал. Наверное, потому, что меня маленького держали на даче, за зеленым забором, и не давали общаться с ребятами, но я зато мог много читать. Всякого. И в школе отказался вступить в пионеры. Хотя я очень любил отца. А он меня нет. За то, что я не хотел служить этой системе, хотел заниматься искусством. Он даже хотел меня проклясть и выгнать - только мама ему не дала. А потом я стал видеть, как ему плохо. Рушилось всё, во что он верил, чему служил, пусть это было и ложно, как я считал. И он понял, что я это понимаю, и нам стало хорошо друг с другом. Без слов. Он на самом деле за то же самое был, за что и я, только не говорил. А потом эти события с путчем или там не знаю, как это назвать. Как православный, я не могу одобрить самоубийство, но тут, знаете, что-то совсем другое. Он сделал то, что должен был сделать русский офицер - не вам, дворянке, это объяснять. На столе он оставил записку: "Алексей, отомсти за Родину". И я вступил в "Правду". Потому что это единственная организация, которая борется. Ведь монархия, в конце концов, совместима с любым строем, в том числе и с коммунистическим. Как, собственно, и Православие. А красный флаг... Это же флаг наших войск на Куликовом поле. Через несколько лет начнется мировая война, и под этим нынешним бело-красно-синим, торговым, Россия ее проиграет и потеряет всё.

Садилось солнце и под стволами, не успев растаять, лежал, подмерзая, снег, и пора было возвращаться в город, и галочья стая с клекотом сорвалась с дороги, сделав над головами круг.

+ + +

нооттайгидобританских морей крас-ная ар-мия всех силь-ней

+ + +

- Ты знаешь, незадолго до смерти отец сказал, что единственной возможностью сохранить Россию от гибели было сделать бросок на запад и создать единую империю от Чукотки до Гибралтара, и что с восемьдесят третьего по восемьдесят пятый у нас такая возможность была. Со столицей в Москве. Он так и сказал - Третий Рим. А потом власть захватили предатели, и всё сорвалось. У него, у папы.

+ + +

В полном составе общество "Правда" не собиралось уже давно. Но чем больше обострялось той весной противостояние с президентом и правительством, чем больше росло брожение в армии, чем больше сначала глухо, а затем уже в открытую роптали заводы, тем скорее следовало "правдистам" решать, что делать им дальше - ведь состав общества был очень разнороден, и найти некий общий знаменатель было почти невозможно. А это грозило потерей поддержки "кого-то", которого или которых никто не называл вслух и по имени, но от которых, как знали все, зависело, сохранится ли все-таки Россия как главное звено противостояния мировому распаду или эту роль передадут кому-то другому - Китаю, Индии, Ирану, вообще исламскому миру, а Россией пожертвуют и отдадут на растерзание. А в "Правде" состояли все, кто еще несколько лет назад были непримиримыми врагами. Когда они собирались вместе, более разномастное собрание было трудно представить. Бородатые, заросшие волосом старики и бритые наголо, в очках и с обрюзгшими скулами бывшие партработники, толстые фригидные тетки и длиннолицые, на изломе, дамы явно "из бывших", даже чуть похожие на Лизу, только изрядно постаревшие (хотя ведь и ей уже за тридцать), крепкокостные обородевшие писатели-деревенщики, спортивного вида юные качки и юные же серафические блондины, полковники и подполковники, и даже рок-музыканты... И среди всех - Алексей Ромеев, сын Героя Советского Союза и последнего его воина, как представили его собранию - православный публицист и иконописец.

- Товарищи соратники! - начал Алексей, поднявшись на трибуну и перекрестившись. - Я давно хотел сказать, но не решался. Тем не менее, сказать это надо. Все мы знаем, кто враги России, кто превращает ее в иностранную колонию. Напоминать об этом излишне.

- Никогда не излишне! - крикнул кто-то из зала.

- Короче! - потребовал кто-то еще.

- Я постараюсь короче, - стараясь сдерживаться, сказал Алексей. - Но прошу не перебивать. Мы пытаемся здесь совместить несовместимое, и это несовместимое заложено уже в нашем названии. Большиннство среди нас - православные русские люди, а называемся по газете, связанной с немецкими шпионами. До тех пор, пока мы сохраняем связь с коммунистической идеологией, пока смотрим не в будущее, а в прошлое, мы обречены...

В зале раздался шум, кто-то затопал ногами:

- Провокатор!

Некто в костюме обернулся к соседу сзади - благообразному бородатому старику:

- Что там у него с пятой графой? Может, по матери?

- Да нет... - заверил старик.

- Я прошу не перебивать. Палач Ульянов и Царь-Мученик, присяга Дому Романовых и лжевизантиец, самозванец Джугашвили - как это совместить? Над нами смеются, и правильно делают, мы только даем поводы нашим врагам.

Шум, гул неодобрения.

- Хватит, всё ясно!

- Я всё равно закончу. Мой отец положил жизнь - и на фронте, и вот здесь, недавно, засвидетельствовал верность России. Своей смертью.

- В семье не без урода! - раздалось из последнего ряда.

- Но верность отцам не в слепом подражании, а в творческом, деятельном и правом, повторяю, п р а в о м.

(- Уж куда правее, левее некуда...)

- переосмыслении, - твердо настаивал Алексей, -

(- Ревизии, как при Хрущеве...)

- их пути. Они были стихийными, неосознанными православными, более того, стихийными монархистами.

(- Вон оно куда гнет!)

- но в силу условий это православное и монархическое чувство облекалось в коммунистические формы, в поклонение ложным кумирам.

(- Твой отец за этих кумиров погиб!)

- Отбросим же формы, шелуху, скорлупу, ларвы...

(- Мистики начитался!)

- и восстановим подлинно русский лик. Что общего между Христом и велиаром?

Последние слова потонули в общем гуле:

- Хватит! Всё ясно!

- Провокатор! - в едином потоке загудел зал.

В коридоре к Алексею подошел тот самый благообразный старик, что пытался защитить чистоту алексеевой пятой графы:

- Алексей Степанович, простите Христа ради, но вас отец Вассиан на такое выступление благословил?

- Вы знаете, я не успел у него спросить, но это накипело.

- Что же вы так, милейший, опрометчиво... Но я вас всё равно защищал, хотя не время, дорогой мой, не время. Не готовы они.

- Благодарю вас, Михаил Фёдорович. А истине всегда время.

- Ну, спаси вас Господи, Алексей Степанович. Кате от меня кланяйтесь.

+ + +

Икону святой Варвары Великомученицы Алексей уже заканчивал - оставалось ему дописать Святую Чашу, которую Невеста Христова держит в своей руке, готовая преподать Тело и Кровь Царя своего и Жениха. Оставив на время основную работу, он взялся за другую - залевкасил доски, начал готовить краски. За работой он о вчерашнем происшествии уже стал забывать, всё более погружаясь в цветовые умозрения, пока не раздался звонок:

- Алеша!

- Лиза, ты?

- Я больше не принимаю никаких отговорок. Я купила билеты.

- Какие билеты?

- Два билета, в Питер. На "Стрелу". И если ты откажешься...

- Я не собираюсь отказываться. Поедем.

- Билеты на сегодня.

- Ну, значит, на сегодня. Тогда что, в полдвенадцатого у лысого?

- Да, милый. Вообще-то это должен был сделать ты и гораздо раньше. Вынудил женщину стоять в очереди в кассу...

- Я... ну...

- Глупый, какая теперь разница...

Билетов она купила не два, а четыре, и когда проводница вышла, закрыв за собою дверь, Лиза присела на корточки и стала развязывать шнурок на его правом ботинке.

- Лиза!..

- Молчи! Такова моя воля.

- Но ведь... Кто ты и кто я... помнишь... "Не хочу разути робичича".

- Это не о нас. О нас другое.

Утром, на рассвете, уже проехали Колпино, и солнце луной двигалось в воде среди кустарников, болот, болотец, мелькающих мимо. На столике покачивалась пустая бутылка из-под шампанского, два бумажных стаканчика.

Она сидела на нижней полке, расчесывала волосы большим зеленым гребнем, потом начала расчесывать его.

- Не помнишь, как называется такой гребешок? Щетица. Специально для длинных волос. В Новгороде церковь стояла при Рюрике - ее потом то ли снесли, то ли как-то переименовали - царицы Щетициницы.

- Как при Рюрике? До Крещения Руси? Церковь?

- А ты сам вспомни.

"Белье сдавайте", - постучала в дверь проводница и задергала ручку.

...когда они лежали на матрасах, разваленных прямо на полу в маленькой комнатке с очень высокими потолками в старом петербургском доме на канале Грибоедова, она, положив ему руку на кадык и подперев свое ухо другой, долго-долго его рассматривала - ей не хотелось идти готовить -

- А я ведь думала, ты был мальчик. И глубоко заблуждалась, - добавила она со смехом... Я тобой горжусь.

Алексей не отвечает.

- Скажи, которая я у тебя? Двадцатая? Сто тридцатая?

Какая была она у него? По счету? При чем здесь счет? Разве вообще в этом дело? Когда каждый случайный взгляд, каждое неосторожно обороненное слово, движение руки, дыхание уже вбивают фальшивую ноту в хвалебную песнь целого мира, целого неба, целого ума. Вместо Евы чувственныя мысленная ми бысть Ева, во плоти страстный помысл, показуяй сладкая и вкушаяй присно горькаго напоения...

Впервые за неделю он вспомнил, что ведь идет Великий Пост. Впрочем, они и так почти ничего не ели. Особенность этого города, что в нем можно вообще сутками, наверное, месяцами, не выходить из комнаты, опрокидывающейся потолком вверх.

- Вторая. Я не был с женщиной восемь лет. Когда мне исполнилось семнадцать, отец приехал с работы сильно подвыпивши - мама тогда была на даче - и мне сказал: "Тебе всё равно придется стать мужчиной, лучше, если ты это сделаешь при мне, чем с какой-нибудь полукровкой или интеллигенткой порченой. Сейчас поедем. Матери расскажешь - выпорю как щенка". Мы поехали на служебной машине в Жуковку, на какую-то закрытую дачу, там была молодая повариха, хохлушка, он оставил нас на ночь, а сам куда-то уехал, сказал - на стрельбы. Было много еды, водка. Галя - так ее звали - очень хорошо готовила. Мы поужинали, а потом первый раз у меня ничего не получилось, ну, то есть, получилось, но очень быстро... Она не обиделась, наоборот, сказала, что так и должно быть, что через час будет всё хорошо, принесла еще выпить, и мы занимались этим всю ночь. Было нормально, как у всех. Но наутро тошнило, словно наелся дерьма. Приехали отец с адъютантом, и мы поехали втроем на Мытищинское водохранилище на рыбалку. Я поймал на донку трех лещей, пришел в себя и почти всё забыл.

- И больше никогда ничего?

- Нет, ничего. Я вскоре крестился, стал ходить в храм, исповедываться, причащаться, и всё это куда-то ушло. Может быть, это странно, но мне не хотелось. Я благодать Божью чувствовал.

- А невеста твоя?

- Она тоже благодать чувствовала. Нам это не надо было, хотя последний месяц стало как-то иначе... Честно говоря, всё это стало пробуждаться, и у меня, и у нее. Мы должны были венчаться. Но теперь... Теперь это всё равно. Ты ведь выйдешь за меня замуж? Мы повенчаемся?

- Я люблю тебя, - тихо и медленно проговорила Елизавета.

Я люблю тебя.

Она повторяла эти три слова всё быстрее и быстрее, пока в судороге не застыла на матрасе.

В течение нескольких суток кто-то приходил, уходил, снова возвращался, как будто проведя полдня в кружении вокруг их дома или глядении в канал, что-то пили, курили, чифирили, почти без еды, безпрерывно о чем-то говоря долго и без завершения. Заскакивала, между прочим, ассистентка с "Леннаучфильма", рассказывала, что у них уже все картины закрыты, но, между прочим, какой-то полупрофессионал снимает на копейки, кстати, от вас, из Москвы, - ты случайно такого не знаешь? - снимает не такой, как у вас, научпоп, а кстати, что-то такое вроде наших трупарей-некрореалистов и, между прочим, что самое странное, по Мережковскому, про Петра и Алексея и про метафизику Петербурга, он здесь родился, но вот то, что Петр и Алексей, и он сам Алексея играет, а вообще-то студию закрывать собираются - всё останавливается, а вообще-то какое-то оцепенение наступает, как у Снежной королевы, руку поднимешь, и рука останавливается в воздухе, и предмет превращается в предмет, черно-синяя масса из всех щелей проступает, и всё превращается в ее синие лучи, и, кстати, вообще-то ворон к ворону летит травят вороги телят вор на воре варит вар ворон тоже кошевой ворон брюки потерял в равенсбрюке перепил то ли ворон то ль варяг ты морячка я бурят ворон ворону не волк зрак не выклюет козлу ворон веровал в родство да сова склевала скво вера вера где же ты воронок моей мечты не вернется воронок проворонен караван ворон что-то мне сказал говорят что невермор ворон вороном травим равен ворону раввин коей варны ворон вир уж не чандала ль перверт ворон варево сварил посолил клевать не стал ворон к ворону летит верно равенства хотит и вправду что он хотит и кто чего вообще хотит и у тебя лизка очень красивый мальчик и умный и где ты такого в москве откопала и вообще

...Лиза нашарила ногой валявшиеся возле туфли на высоком каблуке, всунула в них ноги, вылезла совершенно голая из-под одеяла, просквозила по комнате к окну, зажгла сигарету, выпустила дым в форточку.

- Алеша! - обернулась она к нему, - того, что у нас было, мне мало. Это вообще малая частица всего, что вообще есть. Я хочу всё. Понимаешь, всё... Чтобы ты был у меня везде.

Узкий окоем неба за окном лиловел. По стеклу потекла струйка, другая. Было душно, ломало.

- Алеша! Я знаю, о чем ты думаешь. Не бойся. Когда любишь, всё свято.

Внезапно окно обратилось в полупрозрачное текучее марево, поглощающее непрерывное дрожание-стук, и озарилось вспышкой света, одной, другой, и перекатами огромных звуковых шаров.

- Алеша, гроза, весной, так рано, и такой дождь! Это к счастью.

Снова ударило, и по горним гребням облачных гор колесничник Илия, колесницею добродетелей вшед, яко на небеса, ношашеся превыше иногда от земных, сего бо, душе моя, восходя помышляй.

- Алеша! Иди ко мне. Только крест сними.

И, с каждой новою огненною вспышкой он, побеждая естества чин, входил и исходил сквозь все ее входы и исходы, и каждый сполох света озарял всё новые и новые рунические сочетания их тел, и долго-долго еще шел уже ровный дождь, час, два, когда он, Алексей, сорвавшись с престола, лежал наг. Лиза. Елисавета, елей завета, душа моя, вставай, ну что ты спишь? Не спи! - слышал он свой же голос в полусне, и не мог докричаться до нее, не мог крикнуть ей всего, что хотел, потому что она тоже уснула.

Миллиарды, мириады душ человеческих летели вниз в бездну, в ледяное небытие, становясь упырями или нетопырями - для него, русалками и кентаврами - для нее - так казалось, оборачивалось, становилось, но на самом деле это было небытие, небыть, нежиль, предпланетное месиво, изначальный Тихий океан, и ни один из них не мог обрести облика, хотя все рвались к этому, пожирая и сминая друг друга всё в то же предбытийное - кроваво-рдяное и рудное - не обретшее даже засмертной формы - месиво. Галактическая Хиросима, будущая, вызванная и начатая их любовью - последняя мировая война.

- Может быть, останешься?

На вокзальной платформе, среди моросящей хмари Лиза обнимает Алексея, двумя руками, гладит голову, целует, и он тоже - ее руки, глаза...

- Не езди, останься со мной...

- Я не могу. Там все товарищи будут. Будут отряды ООН*, будут бить, получится, что я струсил.

- Ты всё еще веришь в их идеи?

- Я не могу по-другому.

- Вот, возьми.

Она полезла в сумочку, достала старинного зеленого скарабея с печаткой. Алексей, держась за Лизу правой рукой, взял скарабея в левую.

- Это что, восемнадцатый век?

- Да, наш фамильный, родовой... Если ты любишь меня, ты возьмешь.

Он положил скарабея в карман груди. Вагон уже лязгал, переливались позывные про город нашей славы трудовой, и ленинградское небо мутилось дождем.

- Тебе пора.

Алексей перекрестил Лизу широким крестом - слева направо, в лоб, ниже груди. Лиза снова обняла его, поцеловала так, чтобы помнил да на других не глядел, а когда прилег на полку, солнышко выглянуло, и есть где молодцу разгуляться в чистом поле да силушку поразмять, и он вспомнил, как она читала ему, что весна-то шумит, словно сосны в бору а весна-то красна словно смерть на миру и качаются ангелы на фонарях и кресты на дверях и подлодки в морях и качается поезд на рельсах сырых и качается чай на столах раздвижных и качается птица качается кров и качается прав незакопанный ров руки рвутся до неба эти руки в поту руки застят руин золотую тщету сетью черною вьется с такого ранья воронья-то сегодня кругом воронья

+ + +

- Сла-ва Ста-лину! Сла-ва Ста-лину! - взрывается московское первомайское небо десятками тысяч этих самых сосновых, еловых, березовых рук.

эти руки обездолены эти руки не нужны крови рудые намолены роды русские страшны рад бы в рать да нету силушки рад бы в рай да краден Бог то-то вспомни барин вилушки да по матушке зарок

Старики - чуть сзади, за молодыми, из "Правды", за спиной Алексея Ромеева. Приехал, приехал, он все-таки приехал, он с нами, а вы говорили - предатель, провокатор, номенклатурный сынок...

- Товарищи! - внезапно раздается голос в мегафоне. - В нашу сторону с четырех сторон движутся ооновцы. Они вооружены щитами и дубинками. Приказываю достать средства самозащиты! За Родину, товарищи, за Сталина!

Ну что же, за Сталина, так за Сталина, пускай. Это временно... Лиза?.. Да в конце концов, что они там понимают в своем Питере? Да дураки они...

Там, в заваленной матрасами прокуренной комнате она рассказала ему о себе всё, даже про Мирополкова. - А я его знаю, - неожиданно ответил ей после этого Алексей, когда она сидела, почему, он уже не помнил, у его ног.

- Приказываю сохранять спокойствие, - снова раздался тот же голос, - первыми не начинать, но дать суровый, суворовский отпор. По-сталински, ребята! И - песню!

Чей-то голос очень-очень знакомый... Вроде бы Влад Стурлов... Алексей обернулся. Нет, Стурлова не было.

Во всю мощь ударила трехрядка. И только сейчас он вдруг понял, что они уже давно поют, подтягивая, как обычно, как всякий раз:

Пусть он вспомнит девушку простую,

Пусть услышит, как она поет,

Пусть он зе-э-эмлю бережет родную,

А-а-а любо-о-овь Катюша сбережет...

Алексея передергивает, он сжимает железный прут...

- Коммуняки, расходитесь! - раздается голос в другом мегафоне, разделяясь с трех концов площади.

Неужели они думают, что кто-то уйдет?

- Коммуняки, расходитесь! По сторонам, чмо вонючее!

С крыш домов начинает играть музыка - установленные там репродукторы.

И снова, на этот раз перебивая резкие репродукторные команды грустной песенкой про парня, вернувшегося в свой городок, а она в Москве путана...

- В последний раз предупреждаем: коммуняки, расходитесь!

И вот, наконец:

- Очаг незаконного сопротивления подавить!

- Вперё-о-од! Дави красноту! - разорвалось с четырех сторон.

Они были с прорезями для глаз, со щитами, били всех подряд, но добивали не всех. Толпа дрогнула, резко хлынула во дворы.

- Вот этого мочи! Белого! - выкрикнул кто-то из-под маски. Алексей попытался отскочить, но получил по ногам, упал, у него выхватили прут, этим же прутом и добивали, пока где-то далеко-далеко старик с трехрядкой продолжал одиноко и навзрыд голосить:

А любовь Катю-у-уша сбережё-о-от...

+ + +

Отпевать Алексея отец Вассиан категорически отказался, несмотря на то, что к нему приходила целая депутация из "Правды" и было много звонков сверху. "Нельзя по канонам, - жестко отвечал он. - Другим будет урок. Не просите и не угрожайте. Я монах и мне на земле ничего не нужно. Но буду молиться. Для его души это полезнее".

+ + +

Тут мне пришла на ум мысль спасти сына своего от погибели вечной, и так как сын мой Григорий, единственное детище, был очень резв и весел и сметлив не по летам, то я, боясь, чтоб он после смерти моей не развратился в вере и не погиб в геенне вечной, решился его зарезать. С этою мыслью я вышел на заре в задние ворота и стал молиться на восход, прося у Спаса знамения, что если после молитвы придет мне снова мысль эта в голову с правой стороны, то я принесу сына в жертву Богу, а если слева - то нет; потому что, по мнению нашему, помысл с правой стороны есть мысль от ангела, а с левой - от дьявола. По окончании длинной молитвы помысл этот пришел с правой стороны, и я с веселием в душе возвратился в избу, где сын мой спал с женой моей на полнике (широкая лавка). Опасаясь препятствий со стороны жены, я нарочно разбудил ее и послал за овчинами в деревню Перово, а сам, оставшись с сыном, сказал ему: "Встань, Гришенька, надень белую рубаху, я на тебя полюбуюсь". Он надел белую рубаху и лег на лавку в передний угол. Тогда я подложил ему его шубу в голову и, заворотив подол рубашки, несколько раз ударил в живот ножом. Он затрепетал и начал биться, и натыкался на нож. Желая поскорее прекратить его мучения, я распорол ему живот сверху донизу... Он потерял силу сопротивляться, но всё еще не кончался. Заря до этого времени светила в окно, но, когда я пронзил его ножом, первый луч солнца брызнул в окно. Что-то сотряслось во мне, нож выпал из рук, и я упал перед образом на колени с молитвою, прося Бога принять милостиво новую жертву. Когда я стоял перед образами на коленях и сын мой плавал в крови, то вошла вдруг в избу возвратившаяся жена моя и, с первого взгляда узнав всё случившееся, упала от страха на землю перед мертвым сыном. Тогда я, поднявшись с пола, на котором стоял на коленях, сказал жене: "Иди и объяви обо всём старосте. Я сделал праздник Святым".

(Константин Леонтьев.

"Восток, Россия и Славянство").

+ + +

Лизе в тот же день обо всем сообщил Аркадий, который сам через час уже давал интервью по "Альфа-радио" о том, что не такой демократии мы хотели, не за такую стояли у Белого дома, идеи голубого августа предали, кроме Алексея, погибло еще пять человек. Однако, на вокзале, когда она выходила из вагона, к ней подошел не Аркадий, а скуластый молодой иеромонах.

- Мы ведь знакомы? Еще по ЛенТВ.

- Да, а что вы хотите?

- Я духовный отец покойного.

- Ну и что?

- Мне надо с вами поговорить.

- Ну и о чем? Да, было.

- Зачем же вы так грубо со мной разговариваете?

- Я женщина и старше вас.

- Вам следует иметь уважение к моему сану. Впрочем, не в этом дело. Я на машине. И вас отвезу.

- Как хотите.

Адрес она назвала не Аркадия, а той самой Натальи Сергеевны, одинокой старушки, дальней родственницы по отцу, у которой порой ночевала, приезжая в Москву. У подъезда хотела поблагодарить отца Вассиана и попрощаться, но тот пошел за Лизой.

- Поймите меня, мне надо поговорить с вами.

- Хорошо, пойдемте. Только недолго.

Наталья Сергеевна уже всё знала. Сама верующая, она подошла к отцу Вассиану под благословение и ушла в другую комнату, когда тот отказался от чая и бутербродов. Они прошли на кухню и сели.

- Я понимаю, что вам тяжело, но как духовный отец Алексея я должен знать...

- Вы и так всё знаете.

- Я ничего не знаю.

- Перестаньте.

- О чем вы?

- Как будто я не знаю, что сами состоите в этой "Правде". Кривде.

- Во-первых, не ерничайте, а во-вторых, вы знаете, духовным лицам запрещено состоять в общественных организациях.

- Значит, для вас сделали исключение. Впрочем, это понятно.

- Вам ничего не понятно. Вы крещеная?

- Да, конечно.

- Православная?

- Если бы заполняла анкету, написала бы "да".

- Не понял.

- Считайте, что да.

- Это не ответ.

- Другого не будет.

Она явно лезла на рожон, и отец Вассиан это прекрасно понимал.

- Вы должны исповедаться.

- Вам?

- Да, мне.

- Насколько я знаю, я могла бы это, если бы хотела, сделать кому угодно.

- В данном случае это не так. Ну, так вы готовы?

- Нет.

- Ваше дело. Хотите в геенну - будете. Вас там уже ждут. И довольно давно. Но я как духовный отец Алексия должен знать все. И имейте в виду - аще что сокрыете от мене, сугуб грех иметь будете. Вы последняя, с кем он общался. У вас с ним близость была?

- Как будто вы не знаете.

- По чьей инициативе - вашей или его?

- По моей.

- Вы знали, что у него была невеста?

- Да.

- Он хотел оставить ее и жениться на вас?

- Да.

- И вы хотели того же?

- Я не знаю. Не думала об этом.

- Он долго сопротивлялся вашим домогательствам?

- Да.

- У вас были одинаковые политические убеждения?

- Нет.

- Когда вы сошлись в первый раз?

- В поезде.

- Каким способом?

- По-простому. По-рабоче-крестьянски.

- А потом когда?

- В Петербурге. У меня дома.

- Каким способом?

- Сначала так же, потом по-разному.

- Как по-разному?

- По-всякому. Как обычно бывает.

- Обычно так не бывает.

И полились вопросы, и на каждый -

- Да.

- Да! Да! Да! Да! Да! Да прекратите вы, наконец!

- Я ничем не нарушаю своих обязанностей. Вы грамотный человек, даже слишком грамотный. Так вот, есть книга такая - "Древнерусский духовник". Купите и прочитайте. Я еще вас щажу. И последнее: он знал, что ваши предки были масоны?

- Простите, что же он был, идиот, что ли? - сорвалась Лиза.

Она встала, закачалась, подошла к холодильнику, достала бутылку коньяка, налила себе в стакан, коньяк исчез во мгновение. Лиза задумалась, достала другой, налила и протянула отцу Вассиану. Отец Вассиан тоже сделал несколько глотков, но не до конца, помолчал и проговорил достаточно твердо:

- Отпевать я его не стану, и панихиды служить не буду. Он умер во грехе и без покаяния. Более того, в разрыве со Святой Церковью, в состоянии отречения. На нем не было креста (- Господи, он ведь так и лежит там, на подоконнике. Он забыл его одеть! Господи, какая же я дрянь... -) Хотят родственники кремировать - пускай кремируют - их дело. Два слова вам лично. Кроме того, что вы блудница, вы еще и находитесь в идейной вражде с Церковью, заражены противлением и ложной мистикой, доставшимися вам от предков. У вас есть только два пути. Первый - вернуться к мужу и жить с ним, но жить не по-скотски, а как люди, и рожать столько детей, сколько Бог пошлет, а не таскаться по всяким ночным и прочим заведениям и не писать в демократических изданиях. И второй, для вас, учитывая вашу, прямо скажу, тяжелую наследственность, наилучший - удалиться как можно дальше от столиц, желательно в места святые, еще желательнее - принять постриг и молиться за весь свой род - может, и вымолите. В любом случае, если вы не покаетесь, с вами произойдет то же самое, что с ним, и боюсь, что скоро. Скорее, чем вы можете предположить.

- Я любила его и люблю. Мне не в чем каяться.

Помолчала. Посмотрела. Вспомнила. А ведь Витя бывал на концертах "Водолея". Надо же.

- Зачем вам было всё это?

- Что это?

- Вопросы эти все.

- Отмаливать его.

По мановению прилизанного, в черном костюме с бабочкой ритуалмейстера, опускающего вниз указательный палец, гроб с телом проваливается в кремационную яму. Долгий, режущий лязг металла...

На кремации настояла старшая сестра Алексея, Светлана, где-то прочитавшая, что у древних ариев лиц из воинской касты сжигали - она вообще не одобряла, как сама говорила, иудео-христианских увлечений своего брата, старше которого была на целых тринадцать лет.

Черный-черный дым клубами поднимается из черно-белой полосатой трубы.

Черный на белом небе, выводя формулу, в которой белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон, но... нормально-нормально-нормально-нормально-нормально, - отвечает визг из-под каждого куста крематорского сада.

В генеральской квартире накрыли поминальный стол, за которым молча, не чокаясь, поднимали рюмки человек пятьдесят, осеняемые двумя портретами - генерал-полковника Степана Фомича Ромеева и его сына Алексея, оба с черным ободком. Под ними - мать-вдова, вся в черном, проплакавшаяся настолько, что уже вовсе не способна говорить. Вместе со всеми она поднимает свою рюмку, но не пьет, а ставит на стол. Около нее, тоже в черном - Катя, которая всё же понемногу пригубливает. Погоны с лампасами, просто погоны, черные костюмы и галстуки, бороды, черные куртки и сапоги под бородами и без бород. Непрестанно, не отрываясь, в упор смотрят Елизавета на Катю и Катя на Елизавету - та безпрерывно пьет - рюмку за рюмкой, наливая сама себе и не дожидаясь тостов, безпрерывно выходит в коридор - курить, и снова пьет, не закусывая, и снова в упор смотрит на Катю, встает с поднятой рюмкой, качаясь, и тогда вдруг столовую взрывает шум и гул голосов.

- Дамы и господа! Я хочу... хочу (ик-к!) выпить за самого красивого мальчика... (ик-к!) за Ло... (ик-к!) Лоэнгрина... Дамы и господа! Вам не нравится, что я пьяна (ик-к...) Мне тоже.

- Выведите ее! - взвивается известная доктор философских наук в кольцах. - Это позор! Позор для семьи!

- Пусть скажет. Пусть всё скажет, - обрывает Катя.

Лиза снова наливает себе в рюмку, выпивает залпом.

- Вы тут привыкли все квасить и трахаться на тихаря, за зелеными заборами, потому что коммуняки, а я ничего не скрываю (икает). Да, я выродившаяся... Летучая мышь... Но я хочу... за моего мальчика, за моего Алешу... да, я с ним была, и он у меня везде был...

Жесты ее становятся откровенно непристойны, а голос уже переходил на крик:

- Я люблю его! Я люблю его!

Я люблю его!

Я никогда никого не любила, только его!

Я люблю его! Он мой! Мой! Мой!

И тогда к ней подходят двое молодых людей в сапогах, берут под руки, выводят из столовой. За ними - Катя.

Они выталкивают Лизу в туалет, старый, сталинский, совмещенный с ванной и раковиной. Лиза подходит к раковине - ее рвет. Раз, другой, третий, пока она не хватает табуретку, не становится на колени и не начинает копаться в желтой жиже руками, прижимать к лицу, вылизывать, глотать обратно, взахлеб...

- Это же ты, там твое, Алешенька, Алешенька! Я люблю тебя, люблю, люблю! Алешенька... Мой родненький, мой мальчик, мой ребеночек, сыночек, мой царевич... Ты же не умер. Я теперь тебя сама рожу. Ты же царевич. Ты вернешься. На белом коне, Алешенька... Аленушка... А? Аленушка? А может быть, ты маленькая девочка?! Суженый мой, роженый... Мы же перед Богом... А помнишь, как я в колыбельке везла тебя... На кораблике... От кого-то мы бежали... Город какой-то был, и какой-то начальник большой сказал - спрячь, чтоб не видели... Они же ничего, ничего не понимают. Но ведь мы их простим... Да, Алешенька?.. Ты же им секим-башка делать не будешь?.. Не будешь, а?

И падает лицом на раковину, медленно сползает на пол, вся в собственной жиже.

- Лиза! Ну что же ты, Лиза?!

Ее кто-то поднимает за плечи, еле-еле тащит к ванне. Лиза оборачивается - ах, вот так? - и голова снова опускается, и Катя моет ее, и лицо, и руки, и желтая вода стекает в сточную дыру, а волосы попадают в крестовину, путаясь в ней, пока катины пальцы осторожно не вытаскивают их оттуда, волос за волосом.

- Сестренка... - тихо-тихо, сквозь слезы, бормочет Катя, - сестренка... Бедная ты моя... Мы с тобою на его могилку ходить будем... Вместе...

Елизавета медленно начинает приходить в себя, она даже трезвеет.

- Это вы?.. Так это вы?..

- Да.

- Сейчас. Я только приведу себя в порядок.

Она смотрит в зеркало, но там Катя. Пытается протереть зеркало - опять Катя. (Нет, все-таки я пьяна -)

- Катя, где вы?

- Я здесь. Успокойся, всё в порядке.

- (Нет, я кажется, сама не доеду). Вы не отвезете меня на вокзал?

- Конечно, возьмем такси и поедем. Я тебя посажу на поезд.

- Простите, что я прошу, - она снова перешла с Катей на "вы", - но мне еще очень плохо. Я действительно по-свински напилась.

- Ну что ты, это же со всеми бывает... У тебя билет-то есть?

- Да, я взяла сразу туда и обратно.

Такси они поймать никак не могли. В конце концов остановился частник. - Сейчас натурой просить начнет, скот, - не произнесла Лиза. Говорила с ним Катя. Пронесло.

Обе сели назад. Лиза пыталась закурить, но сигарета всё время валилась из рук.

- Послушай, - вдруг начала Катя. - А ты... У тебя... ребеночка от него не будет?

- Да нет... Нет, нет, точно нет.

- А ты не хотела?

- Катя, я плохая, я очень плохая. Ты ведь не знаешь ничего, какая я плохая.

- У Бога все... хорошие. Не надо плакать.

- Катя, а ведь мы обе с тобой...

Она внезапно обняла ее, начала целовать, в глаза, в рот. Катя отшатнулась.

- Поедем со мной. Поедем. Ко мне. Будем вместе. Как с ним.

- Это нельзя, Лиза. Это очень сильно нельзя.

- А что тогда можно?

- Ты успокойся. Тебе жить надо. Замуж выйдешь.

- Я? Замуж? Такая? За кого? Это ты...

- У меня... Нет... - быстро выговорила Катя. - У меня тоже Жених будет.

Лиза уставилась на нее - ну и штучка - но Катя сказала это так, что было ясно - ей всё равно, кто и что о ней думает. Но...

- Он ведь один у нас.

- Катя, - внезапно закричала Лиза так, что даже водила обернулся. Есть он, этот ребеночек! Есть! Есть! Есть!

Обернувшийся водила был мальчик. Одет он был матросом, а на безкозырке написано "Штандартъ".

Елизавета, еще покачиваясь, прибирается в своем купе, достает постель, раскладывает ее, глотает из стакана воду, запивая таблетку. Почему-то она одна. А во всех других купе по четыре человека. Чудеса... Ну, тем лучше. Не раздеваясь, прилегла на нижнюю полку. Еще качает, но голова вроде в порядке, теперь надо попытаться уснуть.

Кто-то постучал в дверь - наверное, проводник, или за белье платить надо... Только задремала, а тут открывать...

Влад?

Стурлов усы подстриг аккуратно, но вид у него не то, чтобы усталый - шальной, и зрачки расширены. Вроде бы этого у него никогда не было - пить пил, а этого...

- Можешь поблагодарить меня за наступающую покойную ночь. О твоем одиночестве позаботились мои ребята.

- Я никого об этом не просила. Уходи откуда пришел.

- Уйти я успею всегда.

Достает из дипломата коньяк.

- Тебе сейчас это ох как поможет.

- Я не буду с тобой пить. Иди.

Достает пачку сигарет, протягивает Лизе.

- В купе же не курят.

Но сигарету Лиза берет - курить хочется сильно.

- Кто не курит, а кто и курит. Нам с тобой можно. Вагон мой.

- Как это твой?

- Тебя это волнует?

Открывает бутылку, достает два стакана.

- Выпей.

- Я сказала - не буду.

Стурлов пьет один, полный стакан.

- Уходи, - резко выдыхает Лиза.

- "Водолей" помнишь?

- Ну и что теперь? Ну, "Водолей"... Сам создал, сам заложил, сам сбежал.

- Что ты несешь? А если даже и так - шла раскрутка прогнившей системы. Мы-то с тобой всё равно выше этого всего были.

- Уходи.

- Я никуда от тебя не уйду. Мы повязаны одной судьбой. Двое рядом, а третий - Дух. Я люблю тебя, и буду всегда любить, до смерти, до гибели.

- Это как же ты меня любить будешь? Как раньше, пальцем?

- Это был просто нервный срыв. Я вылечился.

- Это кто же тебя вылечил?

- Доктор Зон.

Лиза сперва сдавленно, потом всё громче, а потом и вовсе взахлеб и совершенно искренне, хохочет.

- Тебя? Зон? Это какой Зон? Тот, который растлитель русской молодежи? Или как там у вас... содомизатор... Ты же передачу про него делал. И этот там выступал, Вассиан...

- Успокойся. Ты как дурой была, так и осталась. Мы всю программу с ним обговаривали. И между прочим, с Вассианом тоже. Неужели ты думаешь, что когда мы придем к власти, что-то серьезно изменится? Будет небольшое перераспределение, а в главном всё останется как было. Уж Зон-то точно... Он же профи, Лиза. И Вассиан профи! - он переходит на шепот. - Лиза, самое главное: я нашел про тебя уникальные документы... Лиза!

- Скотина. Как был стукло, так и остался.

- Не такие, глупая, - начинает говорить быстро, - Речь идет о генетике, о генеалогии. Мы нашли всю твою родословную... По ирландской линии... От первых королей, еще православных. В родстве и с Романовыми, и с Рюриковичами, и со всеми царскими родами. Теперь это может быть доказано юридически. ХОЧЕШЬ ЦАРИЦЕЙ БЫТЬ?

- Ты совсем придурок или прикидываешься?

- Лиза! Вернись ко мне...

- Хорошо, встрепенулась Лиза. Я вернусь, если ты скажешь правду.

- Клянусь.

- С Алексеем твоя работа? Ну? Говори! Твоя? Ты его у меня отнял? Уж не его ли кровь тебе силу мужскую дала? Если его, то я согласна. Твоей буду. Ну? Ооновцы были твои? Быстро!

- Да ты что... Ты меня что...

- Всё, - Лиза сникает. - И тут врет. Вали, или я сейчас просто убью тебя.

Стурлов падает на колени, пытается разуть Лизу, снимая правую туфлю, целовать ей пальцы...

- Лизонька! Милая! Любимая моя! Моя царица... Царица... Только вернись ко мне...

Из носа Влада стекает струйка крови, падает на пол, образуя звезду... Большую, о семи концах.

Влад медленно поднимается с колен, вытирает кровь рукавом, кровь продолжает медленно течь, он снова вытирает, спиной пятится к двери.

- Ну смотри. Тебе же хуже.

Дверь захлопывается, повертывается ручка.

Елизавета, не раздеваясь, падает на полку и проваливается в яму.

Какая там станция? Тверь? Калинин то есть?..

Сколько ночи?

Елизавета открывает дверь. Оказывается, поезд стоял - десять или пятнадцать минут - только-только тронулся. Она смотрит в окно - это уже Бологое - поезд берет разгон...

Приближается утро, но еще ночь.

Над частым ельником - следом за поездом - на востоке - движется огромная, в семь концов, звезда. Зеленая.

Елизавета открывает дверь тамбура, лезет в сумочку за сигаретой, но рука замирает - она уставилась в окно застывшим взглядом, в одну точку, на эту звезду, ее родимую, зеленую.

- Елисавета! - окликнул ее женский голос.

Она решает, что это просто остатки вчерашнего в голове.

- Елисавета!

Лиза обернулась. Рядом стояла женщина. Девушка? Лицо ее очень знакомое. Катя?

- Он меня за тобой прислал. Варвара мое имя, - Елизавета увидела, что в руке у нее какая-то чаша.

- Это тебе.

- Что мне? Это? Это... Грааль?

- Да. И такое имя у нее тоже есть. Здесь Кровь. Святая Кровь. Твоего Жениха. И Царя.

- Но я... Я плохая. Очень плохая. Очень-очень плохая.

- У Бога все хорошие. И ты... ты же каешься. Вон как плачешь (и вправду, и не замечала даже). В океане милости Божией всякий грех тонет. Уста открой. Руки крестообразно. Крестись. Двумя перстами, двумя. Тела и Крови Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа причащается (громко произносила новое имя) инокиня Елена.

Она причастилась прямо из Чаши. Вкус на губах был не сладок. Солон.

Дверь лязгнула, вошли трое парней, в сапогах, с мешками под глазами и почему-то очень слюнявыми ртами.

- Дай закурить, девочка.

Она уже не слышит и не видит их.

Хватают за горло, суют в рот кляп, быстро связывают руки.

Один из них торжественно произносит:

- Молот ведьм. Социально-гигиеническая операция начинается. Взыскание погибших. Незачатых.

Бьют ножом в грудь. Еще раз, еще, еще. Ну, теперь, всё.

- Нормально. Кидайте ее, ребята.

- Нормально?

- Нормально.

- Ну, нормально.

Открывают дверь, выбрасывают за руки - за ноги.

Дверь тамбура остается открытой. В нее врывается майский ветер, влага от ночного дождя, капли с ветвей.

В четырнадцатом году, под Новый год, был такой же тихий солнечный вечер, как тот, незабвенный. Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашел в пустой Архангельский собор и долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцание старого золота иконостаса и надмогильных плит московских царей, - стояла, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вдохнуть в ней. Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку, шагом ездил, как тогда, по темным переулкам в садах с освещенными под ними окнами, проехал по Грибоедовскому переулку - и всё плакал, плакал...

На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещенной церкви, из дверей радостно, горестно и умиленно неслось пение девичьего хора. Мне почему-то захотелось непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:

- Нельзя, господин, нельзя!

- Как нельзя? В церковь нельзя?

- Можно, господин, конечно, можно, только прошу вас за-ради Бога, не ходите, там сейчас Великая Княгиня Елизавет Фёдровна и Великий Князь Митрий Палыч...

Я сунул ему рубль - он сокрушенно вздохнул и пропустил. Но только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая же вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер, - уж и не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посредине вдруг подняла голову, крытую белым платком, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту будто как раз на меня...

(Иван Бунин. Чистый Понедельник).

Дальше была война, последнее, что помню, - Император отрекся.

Села боярина Кучки.

1994, 1998

* Зд. Отряды Особого назначения (ред.).

You are here

РОМЕО И ГАМАЛЕЯ

Владимир Карпец

РОМЕО И ГАМАЛЕЯ, ИЛИ ПОВЕСТЬ

И ПРО ЛЮБОВЬ, И ПРО ПАРТИЗАН